Зощенко и дети

"Леля и Минька" в постановке Рузанны МОВСЕСЯН в полуметре от первого ряда разворачивает подробную, печально-смешную эпопею взросления. Приключения детства, долгим эхом отзывающиеся во взрослой жизни, развернуты неспешно, режиссер и актеры пристально всматриваются в героев. Сюжет шести новелл прост: живут и растут озорная девочка, заводила, и доверчивый мальчик, увалень.

Дмитрий КРИВОЩАПОВ (Минька) запомнился в спектакле Карбаускиса "Ничья длится мгновение", ломкий кузнечик, гениальный шахматист, бросающий вызов судьбе. Здесь он совсем иной: недоуменные круглые глаза живут на взрослом лице, превращая героя в мальчика, чуть растерянного, долговязого, пытливого. В его облике присутствует образ времени, в котором рядом с Зощенко помещались обэриуты "...в высоких шляпах, длинных пиджаках, с тетрадями своих стихотворений", в котором в одежде одного века жила душа другого.

Понятно: где, как не в Молодежном, найти подходящую травести, но Мовсесян нашла более чем подходящую - Анну КОВАЛЕВУ. И опять-таки на ней лежит отсвет не нынешнего времени, такую девочку со вздернутым носиком, в берете набекрень, легко вообразить в тюремной очереди за спиной Ахматовой или в столовой Смольного за одним столиком с Блоком. Словно режиссер внимательно поглядела на фотографии людей первой трети двадцатого столетия и нашла те самые лица. Ковалева и Кривощапов играют азартно и раскованно, они - детски непосредственные и живые; рядом, в совсем иной, условной манере существуют мать и бабушка, напоминающие старинных фарфоровых кукол. Зощенковская дидактика в рассказах о детстве того же корня, что хармсовские стихи: насыщенная странным, проблесковым юмором, тянущим шею из-за спин негодующих "старших", поднимающимся над "серьезными" грехами детей, в любой миг она готова разразиться абсурдом и расколоться смехом.

Единственное, что вызывает сомнение: громовой голос отца с потолка. Во-первых, подобное было недавно: Генриетта Яновская в своем спектакле "Волк и семеро козлят" дала отцу-Козлу почти такую же голосовую партию. Оммаж учителям? Пусть так, но, кажется, в зощенковской прозе именно моралист-папа - основа взрослых представлений детей, и голос его тих…

Впрочем, ирония автора здесь перемешана с сентиментальностью, что счастливо совпадает с самоиронией, присущей постановщику. Может быть, поэтому спектакль равно интересен детям и родителям. У одних на лицах - возбужденное любопытство, у других - рассеянная полуулыбка ностальгического узнавания.

Взрослому зрителю отчасти даже и горько смотреть на приключения Миньки и его старшей сестры: трудно забыть, чем эти приключения закончились. И глядя на срывающих игрушки с елки или лежащих на рояле Миньку с Лелей, думаешь и про журналы "Звезда" и "Ленинград", и про "бедный, бедный Михал Михалыч", и про "не надо мне вашего Друзина!". И про могилу классика на светлом Сестрорецком кладбище.

Но детям это, по счастью, неведомо, они лишь от души, громко сочувствуют занозе Леле, которая то и дело подбивает брата на шалости и сомнительные поступки, и так же громко болеют за неудачника Миньку, которому достается не по справедливости. Интонация спектакля сложная: печаль, озорство, надежда, любовь. Рузанна Мовсесян поставила спектакль, предмет которого ей, надо полагать, хорошо знаком. Отсюда - его горячая и нежная пристрастность.

Марина Токарева
"Новая газета"