Миндаугас КАРБАУСКИС. Вес гетто

- Скоро три года, как ты не работаешь. Тебе в этой паузе делали предложения? Или ты, уходя из Театра Олега Табакова, создал себе такую репутацию, что все от тебя шарахаются?

- Наоборот, репутация только пошла в гору. В том смысле, что я не раб, а внутренне независимый человек. Сложилась репутация, и за ней потянулись покупатели. Но я осторожно ко всем предложениям относился. Ведь когда ты приходишь в профессию, у тебя что-то получается, про тебя что-то говорят, пишут, и у тебя начинается раздвоение. С одной стороны, ты как человек, со своей трусостью или со своей храбростью, со своим интеллектом или с отсутствием его. С другой стороны, образ, который создан не только тобою, но и людьми вокруг. Самая распространенная ошибка - решить, что ты совпадаешь с образом, тогда ты отдаляешься от себя и оказываешься в чужих руках.

- Почему все-таки ты ушел от Табакова?

- Потому что для меня стало очень важно, как выстроена вертикаль в театре. Когда в театре и наверху артист, и внизу артисты, режиссер лежит плашмя, в унизительном положении. Артист Табаков - отец, артисты - его дети. А у меня свой отец есть, реальный и ярко выраженный. Никто не смог бы заменить мне его ни в одном пункте. Вообще Табаков интересный, мудрый человек. Но мне кажется, у него есть странное неприятие чужой профессии. Он к режиссерам относится очень двойственно. С одной стороны, он хорошо платит режиссерам, с другой стороны, ему сладко, что он их покупает. Понять их он даже не пробует. А Бородин (Алексей БОРОДИН, глава РАМТа. - Прим. ред.) сам режиссер, поэтому у него в театре совсем другие нравы.

- Сейчас ты ставишь у Бородина роман Ицхокаса Мераса - литовского еврея, который эмигрировал в Израиль после публикации "Ничьей", а это было аж в 1963 году. Чем тебя зацепил никому не известный роман?

- Чтобы начать работать, мне нужно, чтобы захотелось это увидеть. А Мерас - драматург по своей природе, его роман не великая литература, но он на то и не претендует. Он написал роман обстоятельств. То есть он написал театр. Получается, я всегда на сцене делал так же, как он пишет. Может, что-то общее в крови.

- Но это не просто роман-театр, это роман про вильнюсское гетто, эта тема тебя волнует?

- Вообще, я узнал про гетто в Вильнюсе, только когда там памятную доску вывесили. Это был 90-й. Но до сих пор в Литве эта тема не поднятая. Вильнюс - это одно из самых больших гетто в Европе, но если вы пройдетесь по антикварным магазинам, вы не найдете ни одной вещи, принадлежавшей евреям, ни одного семисвечника. Я не понимаю, с чем это связано. Может быть, литовцы стараются не напоминать себе об этом.

- Хочется работать на родине?

- Нет. Вообще, когда меня называют литовским режиссером, это абсолютная неправда. Я никогда литовским режиссером не был, я даже терминов театральных по-литовски не знаю. Я был литовским артистом и уехал по той же причине, по которой тогда уезжало огромное количество молодых людей, - они тоже были не востребованы. Только кто-то ехал на запад, а я поехал на восток. Я литовцам в этом смысле ничего не должен.

- Ты не соглашаешься даже на гастроли в Литву, разве не хочется хотя бы похвастаться?

- Ни в коем случае, литовец литовцу волк.

- Только не говори, что твой идеальный зритель живет в Москве, я не поверю.

- Для меня, когда я делаю спектакль, есть один зритель - это я, человек, который не любит театр. Который случайно попал в зал и воспользуется любым моментом, чтобы улизнуть.

- С каких же пор ты его не любишь?

- С тех пор, как приезжал с папой в Москву и начиналась беготня по театрам, она меня с детства утомляла. Отец до сих пор ездит в Москву и смотрит порой по два спектакля в день. Он любопытный, даже во МХАТ Горького может зайти.

- Про твои спектакли что отец говорит?

- Ему важно не только то, что я сделал, а контекст.

- Спрошу иначе. Что он сказал тебе, когда ты пошел ставить в РАМТ?

- У меня в один момент был выбор - я собирался ставить в РАМТе, а тут Чеховский фестиваль сделал предложение интересное и аванс такой предложил солидный. Отец знал об этом, но ничего не советовал. Потом спрашивает: "И что ты выбрал?" Я говорю: "РАМТ". Он говорит: "Так и знал, что ты выберешь условия для работы, а не деньги".

- Сколько лет ты уже в Москве?

- Раз, два… Двенадцать.

- Она стала твоим городом?

- Да. Из Москвы мир ближе. В Москве естественный отбор, а я за естественный отбор. Но вообще, есть разная Москва. Есть "счастливая Москва" - Москва ожиданий и иллюзий, она для молодых и приезжих, о ней Платонов написал. Есть религиозная Москва. Например, меня тут в воскресенье утром на Маросейке остановила бабушка - говорит, подвези, сынок, до конца улицы. Она со службы шла. Мне так понравилось. Есть спальная Москва, мне кажется, я ее знаю, потому что я знаю спальный Каунас. Еще Москва - это город, где я здоровье потерял.

- В смысле отдал здоровье театру?

- Если бы. Поехал однажды со знакомой к мануальному терапевту с фамилией, кажется, Великий. Мне было нечего делать, и я говорю ему, что у меня тоже в шее есть какое-то напряжение. Он говорит: наверное, что-то из детства. Я ложусь на маты, а он мне по позвоночнику вдруг кулаком со всей силы - хрясь. И расплющил мне позвонок. С тех пор я восьмой год постоянно лечусь.

- Кстати, о твоей "Счастливой Москве" - правда, что в ней больше не играет артист Яценко?

- Да, Табаков сам ввел вместо него другого артиста.

- Не представляю спектакля без Яценко, он выглядел твоим альтер эго.

- У Мераса в романе есть ситуация: интендант гетто, немец, играет в шахматы с еврейским мальчиком. У интенданта нет никаких шансов выиграть у мальчика, тогда он придумывает такие условия, что мальчик просто обязан проиграть. Но все-таки у мальчика остается выбор. Я иногда чувствую себя таким еврейским мальчиком в моих сегодняшних отношениях с "Табакеркой". Однажды в разговоре Табаков даже назвал себя интендантом. И мне кажется, он искренне верит, что я закончился. Словом, ничья длится мгновение.

Елена Ковальская
"Афиша"