Станислав БЕНЕДИКТОВ: "Сцена - это совершенная модель мира"

Видели бы вы его письменный стол! Это не стол, а фантастическое зазеркалье. Скатертью покрывающие его белые листы испещрены десятками рисунков, сотнями заметок. Когда места уже не остается, сверху кладется новая бумага - и так день за днем, месяц за месяцем. Сквозь прорехи - бумага хрупка - проступают минувшие года и десятилетия. В этих стремительных записках живы спектакли, которые уже не идут на сцене. Давно разобраны декорации, списаны костюмы, позабыты актерские реплики, но здесь, на этом столе, хранится первоначальный замысел, извилистый, иногда мучительный путь от первых, во мраке блуждающих мыслей, к блестящей премьере, который раз за разом проходят вместе два лучших друга, два больших мастера: главный художник Российского академического Молодежного театра Станислав БЕНЕДИКТОВ и художественный руководитель РАМТа, режиссер Алексей БОРОДИН.

В минувшее воскресенье народный художник России, член-корреспондент Российской Академии художеств Станислав Бенедиктов отпраздновал свой 70-летний юбилей. Мы встретились накануне, чтобы поговорить о настоящей дружбе, юношеских мечтах и рецептах вечной молодости.

- Станислав Бенедиктович, с днем рождения! Будьте здоровы, и пусть ваша личная муза никогда не слетает с вашего правого плеча. Скажите, а вы сами в эту величественную цифру уже поверили?

- Нет, конечно! Душа еще чрезвычайно молода. Да и театр молодежный, а сравнительно недавно вообще детским назывался. И как в таком месте чувствовать себя на этот возраст? К счастью, художники и режиссеры, которые постоянно в деле, прожитых лет не ощущают. Другой вопрос, что, когда смотришь на даты спектаклей, а мой "первенец", "На дне" Горького, вышел в студенческом театре МГУ в далеком 1968-м, когда выстраиваешь свои работы в хронологическом порядке и видишь, что их уже около 150, понимаешь, сколь долгий путь пройден.

Слава Богу, мы с Бородиным еще не в маразме и отдаем себе отчет, что уже давно не дети, но юношеская  неуспокоенность, стремление чувствовать жизнь, ее энергию и ритм, идти с ней в ногу, жажда сочинять, фантазировать, творить, не повторяя самих себя, не эксплуатируя уже найденное и открытое  - все это с нами и никуда не исчезло.

- С Алексеем Владимировичем Бородиным вы работаете вместе уже сорок с лишним лет. Редкая семейная пара может похвастаться столь солидным "стажем", а тут - союз двух художников, двух индивидуальностей, и у каждого - свое уникальное мировидение. Как вам удалось не разбить эту творческую лодку о скалы быта?

- За всю жизнь мы поссорились, может быть, всего пару раз, не больше. Да и то по мелочи, в конце сезона, скорее от усталости, чем по делу. Честное слово, всего два-три раза за 45 лет, хотите верьте, хотите нет! Конечно, наша встреча - знак судьбы, потому что такое совпадение взглядов, характеров, воспитания, отношения к людям - это фантастика, нечто ирреальное. Мы познакомились еще студентами, затем, мечтая о собственном театре, вместе уехали работать в Кировский ТЮЗ, вместе вернулись в Москву, вместе ставили спектакли по России и за границей. Думаю, секрет нашего крепкого союза в том, что каждый чувствует в профессии другого не разгаданную, не раскрытую до конца тайну. Завораживает чудо сосредоточенной параллельной работы, когда он до поздней ночи готовится к репетициям, делает какие-то заметки, а я рисую, готовлю макеты. И это обоюдное удивление: Алексей Владимирович не понимает, как я придумываю все эти формы, линии, объемы, я же не могу себе представить, как он работает с актерами, вдыхает жизнь в каждый эпизод. Бородин - интеллигент высшей пробы, всегда был неравнодушен к изобразительному искусству, к графике. Умеет за моими первыми набросками, за этими еще не оформившимися "почеркушками" разглядеть будущий облик спектакля и говорит, что его фантазия начинает работать в полную силу уже только после того, как мною создано пространство, то есть определены какие-то правила игры.

А еще, мне кажется, дело в том, что в отношениях я однолюб: для меня и дружба, и семья - это навсегда. Я женился в 18 лет, так что через месяц будем с женой отмечать 52-летие совместной жизни.

-  В основе большинства оформленных вами спектаклей лежит масштабная многофигурная классика: Достоевский, Диккенс, Гюго, Дюма, Грин, Стоппард. Когда беретесь за очередной роман, не боитесь, что на этот раз может не получиться объединить в пространстве сцены всю эту разноликую и разноголосую географию?

- Этот страх не отпускает никогда. Потому что перед лицом нового произведения ты всегда беззащитен. В этом и ужас, и прелесть нашей работы: каждый раз, несмотря на все свои прошлые достижения, ты начинаешь с чистого листа. Это тоже не дает ни состариться, ни закостенеть. Ну, предположим, "Берег утопии" ты сделал хорошо. Но это вовсе не значит, что тебе удастся "Чехов-GALA" или "Нюрнберг".  Вот сейчас мы с Бородиным будем делать в Большом театре "Кармен". А ведь я над ней уже работал, и получился неплохой спектакль. И где гарантия, что выйдет не хуже? Нет таких гарантий, никто их мне не выдаст, увы. Значит, нужно отрешиться от всего, нутро свое перелопатить, настроиться на какое-то новое чувствование, чтобы, не дай Бог, не повториться.

Помню, когда Борис Акунин принес в РАМТ своего "Фандорина", он сам сказал, что не представляет, как мы будем это ставить: ведь там и Москва, и Петербург, и Лондон с Темзой. Бородин его успокаивает, мол, не волнуйтесь вы так, у нас художник "Отверженных" делал, он что-нибудь придумает. А у меня волосы дыбом: что тут можно придумать?! Потом, конечно, все получилось, но в первые мгновения сердце всегда будто льдом покрывается. Но я привык доверять своей руке. Она меня никогда не подводит, сама начинает рисовать, и под ней, будто сами собой, рождаются какие-то неведомые миры, необычные решения. Главное найти общую идею, а уже из нее прорастут детали и подробности во всей их динамике. На начальном этапе важны интуиция и импровизация. А потом, когда идея вызрела, начинается большая кропотливая аналитическая работа. Мы с Бородиным - в хорошем смысле зануды, привыкли все просчитывать, потому что в конечном итоге любая импровизация должна быть продумана до мелочей.  Ведь за свои ошибки мы отвечаем не только перед собой, но перед всей огромной командой, которая делает спектакль.

- Когда после премьеры выходят рецензии, вам не бывает обидно, что в них всех отмечают - и артистов, и режиссера, - а о художнике иногда и слова не скажут?

- Если честно, стараюсь не читать ни хвалебных, ни критических отзывов. Но и в прежние времена едва ли огорчался из-за того, что кто-то там не отдал мне должное. Другое дело, что бывает обидно за коллег по цеху, чей гигантский труд либо отмечается одной строкой, либо о нем вообще ничего не пишут. Но это говорит лишь о снижении критического уровня, больше ни о чем. Мало кто из молодых критиков умеет анализировать спектакль целиком, разбирая не только содержание, но и форму. А иногда такого понапишут, что я аж вздрагиваю: "а еще стоит отметить стильные декорации и гламурные костюмы..." Пошлость какая! Уж лучше бы вообще ничего не писали, чем осыпать читателя этим мусором из глянцевых журналов... Но, по большому счету, мне действительно все равно. Сила возраста при всех его издержках в том, что ты абсолютно независим от общественного мнения. Остается лишь стремление соответствовать самому себе, той планке, которую перед собой ставишь, быть достойным соавтором великих классиков.

И вообще, знаете, это только говорится, что художника обидеть просто. На самом деле, в отличие от ранимых артистов, которым действительно очень важны похвала, признание и ласка, мы куда более независимы. Художник живет процессом. Я люблю трехмерное пространство сцены, мне нравится осмыслять и обживать каждый его сантиметр. Для меня сцена - это совершенная модель мира. И при всей своей предельной грубости, при том, что каждый раз декорации разбирают, сносят в пыльный сарай, ломают и царапают, этот мир идеален и одухотворен. Я живу им и для него, даже если об этом никто и ничего не пишет.

- Станислав Бенедиктович, все мы стоим на чьих-то плечах, а вслед за кем пришли вы?

- Я, как мне кажется, наследник Серебряного века и конструктивизма 20-х - начала 30-х годов. Будучи студентом, подолгу изучал декорации Рабиновича, эскизы Дмитриева, Тышлера, сильно повлиявшего на всю московскую театрально-художественную школу. Рындин, Курилко, Сельвинская, Боровский, Вирсаладзе - всех их считаю своими учителями. На этих высоких образцах воспитываю и своих студентов в Школе-студии МХАТ. Точнее, студенток, так как сегодня большинство моих учеников - талантливые и целеустремленные девушки, парней практически нет. Профессия наша становится женской, в этом ее какое-то новое качество. Все мои девчонки - профессионалы, прекрасно рисуют, знают, что театральный художник должен уметь работать руками, компьютер в нашем деле вторичен. И все равно очень переживаю за их судьбу, хочу, чтобы каждая встретила своего режиссера, хотя прекрасно понимаю, что такой союз как у нас с Бородиным - это скорее исключение, далекое, к сожалению, от обыденной нормы. Поэтому мы с  Александром Клоковым, моим коллегой по школе-студии МХАТ, всегда говорим им о жесткости профессии, о том, что тут ко всему надо быть готовым, что есть режиссеры, которые кидаются пепельницами и разбивают готовые декорации, а есть те, кто вынуждает художника потакать сомнительным вкусам массового зрителя. И если ты хочешь и впредь сам себя уважать, то ни того, ни другого терпеть не должен. Поэтому пока я еще в силах, стараюсь своим ученикам помогать. Только что моя выпускница Юля ПИЧУГИНА вместе с режиссером Александром БАРКАРОМ сделала  в  РАМТе спектакль "Затейник" по Розову, а до этого с Александром ДОРОНИНЫМ - "Шатов. Кириллов. Петр" по Достоевскому. Тут я спокоен: интеллигентные слышащие люди нашли друг друга, будут работать и все, надеюсь, у них сложится.

- А кто вас привел в художественную школу?

- А я не учился в художественной школе. Сразу поступил в Московское художественное училище "Памяти 1905 года", а затем в художественный институт имени Сурикова. Дело в том, что тяга к живописи проснулась поздно, до 10-го класса я был настоящим бродягой,  мечтал о геологии, ездил в экспедиции, был инструктором по туризму. И однажды в зимнем походе увидел, как человек, вместо того, чтобы костер разводить, уселся в снег посреди поля, достал этюдник и начал рисовать. Я пошел призвать его к ответу, но заглянул ему через плечо и... пропал. Мне тоже страстно захотелось рисовать. В эту же зиму я уехал к бабушке в село Досчатое, купил себе масляные краски и пошел писать свой первый этюд - заснеженную плотину на сельской речушке. Многие работы, которые были после, растерялись с годами, а эта сохранилась, до сих пор, вот, посмотрите, стоит на столе. И в книгу, которую  выпускаю к юбилею, я ее тоже поместил вместе со своими зрелыми профессиональными работами - графикой, эскизами костюмов и декораций. И даже отдельный рассказ о ней написал. Потому что этот этюд будит во мне те особые искренние чувства, которые свойственны юности и которые так трудно, но все равно необходимо, поддерживать в зрелости.

- Получается, найти себя в живописи никогда не поздно?

- Ничего не бывает поздно! То, что твое, тебя обязательно найдет. Тому пример Татьяна Ильинична Сельвинская, мой учитель и замечательный друг. Ее отец - блестящий поэт, классик Илья Сельвинский был против, чтобы дочь занималась литературой. И она стала художником, причем, превосходным. Училась у Фалька, работала в театре. Но литература ее все равно нашла. И теперь она пишет изумительные стихи, чудесные эссе. При этом продолжает заниматься живописью, ей 80 с лишним лет, но она каждый день в мастерской. Я всем рассказываю эту историю, чтобы доказать: к жизни надо относиться с доверием, она ведь так непредсказуема, и ты никогда не знаешь, какие чудеса готовит тебе там, за ближайшим поворотом.

Анна Хрусталева
"Учительская газета"