Российский академический
Молодежный театр
+7 (495) 692-00-69 (касса)
Театральная пл., д. 2
Год дерзости
Спектакль "Гриша не свидетель", поставленный по одноименной рифмованной книге Насти Рябцевой, выпущенной издательством "Самокат" в 2023 году, вырос из эскиза лаборатории РАМТа "Универсальное детство". В центре сюжета - мальчик Гриша, которому только что исполнилось 14 лет. В его жизни никакого треша: любящая семья, школа, хорошие оценки и друг Мирон из элитного лицея. Вполне себе среднестатистический мальчик. Просто вдруг как-то навалилось разное: умерла бабушка, уехала мама, а в школе одноклассники травят девочку. И травят-то по-обыденному: обзывают, рюкзак отбирают - никаких кошмаров с избиениями, выложенными в интернет, и прочими ужасами, которые мы частенько читаем в новостях. Гриша - обычный мальчик с самой обычной жизнью. Таким героем может похвастаться редкая подростковая книга, но усредненность делает его ближе к читателям, а зло, с которым он сталкивается, сильно ударяет именно из-за своей повседневности. Оно просто есть, разлито в воздухе и часто оказывается незамеченным, но дает плоды в виде насилия еще большего - того, которое невозможно уже проигнорировать.
У Гриши чуткий детектор: он не может понять, что именно его смущает, не может сразу проговорить, назвать, но чувствует, что что-то не так, неправильно. "Раз у меня внутри скрежещет, я решил записывать эти вещи", - и Гриша начинает писать свой полный иронии и меланхолии рэп.
В спектакле Александра Чеботарева, недавнего выпускника Школы-студии МХАТ, Гриша разложен на хор из шести голосов. Его одновременно играют и не играют Александра Аронс, Илья Барабошкин, Данила Голофаст, Дарья Затеева, Дарья Рощина и Антон Савватимов. Режиссер делает ставку не на яркие постановочные решения, а на личное присутствие актеров и универсальность высказывания. В начале артисты, по очереди появляясь на сцене, представляются своими именами, говорят от себя ("Я - Даша, я - не свидетель", "Я - Илья, я - не свидетель" и т. д.). Потом, как бы перехватывая друг у друга, примеряют на себя Гришу, становятся его коллективным "я". Они играют и мальчика, и всех второстепенных героев, не отказываясь при этом от самих себя, предельно искренне существуя в мире чувств подростка, соединяя его с собой. Яркая характерность, с которой работает Антон Савватимов в образе папы, странноватого доктора исторических наук, предпочитающего сидеть дома, а не взаимодействовать с внешним миром, сменяется такой же откровенностью в "я"-высказывании.
Так же работает Дарья Рощина, на которую приходится самый большой удельный вес внутренних переживаний Гриши, переключаясь периодически на карикатурную, но очень узнаваемую учительницу. Александра Аронс, ведущая линию переживаний, связанных с мамой, ее же и играет. Она работает на тихой, спокойной, но очень взрослой интонации, будто открывая глубинные переживания мальчика - то, что он, может быть, еще не осознает в самом себе, но что обязательно проявится в будущем. Кажется, что Гриша, разложенный на шестерых актеров, как будто вбирает в себя и всех персонажей, его окружающих, и самих артистов, и зрителей в зале - в каждом из нас есть что-то от Гриши, а в нем - от нас. Искренность, чуткость и теплота, с которой существуют актеры, позволяют снизить градус пафоса, неизбежно возникающий в стихотворной форме: "За окном идет мокрый снег, мне 14, я - человек", "Я, Алексей Степанович, здесь сижу, потому что места в мире себе я не нахожу".
Способствует универсальности и сам текст Рябцевой, в котором переживания подростка переложены на метафоры из взрослой жизни. Авторская интонация - это взгляд выросшего человека даже не на себя в ретроспективе, а на себя сегодняшнего, но вновь оказавшегося в ситуации растерянности. Когда снова нужно пройти обряд инициации, когда жизненный опыт как будто обнулился, а ты снова не знаешь, как быть и как жить. За подростковыми переживаниями Гриши просвечивает опыт любого человека - как уже прожитый детский, так и тот, что приходится переживать будучи взрослым. Так первая серьезная влюбленность школьника рифмуется с эмиграцией. Дарья Затеева быстро переходит от обозначения одноклассницы Ани - девочки, которую травят в школе, - к Грише влюбленному:
Мое сердце томится, будто бы на границе
с паспортом ждет пограничник.
Пустите меня, - кричит, - сделайте меня ближе,
Катайтесь со мной на лыжах,
Ходите со мной по паркам,
Пусть и будет не жарко.
Позовите меня к себе в гости,
Напишите мне постик!
Позвольте мне быть вашим рыцарем, милая заграница.
Текст Рябцевой, в котором постоянно меняются размер и ритм, строится то на необычных метафорических оборотах ("Сумрак давит, как тумбой"), то на дурацких рифмах ("Иногда она преподносит нам сюрприз, твердый, как пятилетний ирис „Кис-кис“"). В нем практически нет молодежного сленга, основное свойство которого быстро устаревать, а патетика, достигающая иногда почти древнегреческого накала, быстро сбивается подчеркнуто нелепой иронией ("С днем рождения, сын, так жалко, что я не рядом, / но как же, как же я рада, / что в моем доме растет такой человек! / Прости, я перезвоню, мне звонит похоронный / агент Имярек").
Постановочная группа чутко следует за авторской интонацией, наделяя свойствами универсального опыта все элементы сценического действия. В начале на пустую сцену выходит актер Данила Голофаст, рассыпающий снег из школьного рюкзака, как бы прочерчивая им четкую траекторию из прямых линий. Но с появлением других артистов, совершающих такие же действия, линии заметаются - прямая дорожка превращается в хаос. А позже, когда Гриша - Александра Аронс прогуливает урок истории, стоя на улице в наушниках на фоне проекции панельного гетто (видеохудожник Екатерина Чебышева), снег превращается в метель, накрывающую героя с головой. Сценография спектакля проста (художник Алиса Школьникова), но позволяет сократить дистанцию со зрителями, обратиться к универсальному адресату. На экране проецируются то линии электропередачи, то старенькие жилые районы с горящими окошками, которые позже возникнут на сцене физически. Большие макеты со светящимися окнами все же меньше, чем человеческий рост. Игра с масштабом позволяет посмотреть на актеров как на великанов - на тех, кто вырос из собственного маленького уютного мира. Панельные хрущевки - символ общего детства, они были тогда, есть и сейчас. И в их неприглядности есть что-то щемяще родное.
Класс, дом, новогоднее застолье выстраиваются из нескольких школьных парт, на одной из которых красуется вневременное послание "Гриша - лох!". Режиссер вводит в канву сценического действия несколько интерактивов, которые часто становятся формой насилия над зрителем. Но здесь они появляются, когда наш уровень доверия к сценическому миру высок, а с героями ощущается душевная близость. Гриша - Александра Аронс рассказывает о смерти бабушки и собственном дне рождения, предлагая зрителям угоститься конфетами. Жест вызывает одновременно и теплую ностальгию по школьным праздникам, и щемящую тоску - такие же карамельки могли бы быть и на поминках. Жизнь здесь вообще рифмуется со смертью, но едва уловимо, даже, можно сказать, нежно. Гриша одновременно прощается и с бабушкой, и с собственным детством, мечтая, что сладость последней конфеты принесет ему ту же радость, что бывала в 4 года, когда мир еще был устроен просто. Снег, рассыпанный по сцене, актеры собирают в холмик - это именинный пирог Гриши, но напоминает он могилку. Сев вокруг него, артисты хором проговаривают желание Гриши, звучащее, как шаманский заговор или молитва:
Дай мне год дерзости, чтоб останавливать мерзости.
Дай мне не быть хорошим, когда хочется плюнуть в рожу.
Дай, чтоб больше никто не умер:
Ни бумер, ни зумер.
Дай мне, что ли, влюбиться
И не есть никогда лакрицу.
Интерактивы позволяют создать общее пространство, предложить зрителям перестать быть свидетелями, а стать соучастниками действия - нехитрым путем расширить наш эмоциональный опыт, нашу возможность проявиться и встать на одну позицию с Гришей:
Короче, я устал быть одним из свидетелей,
которых больше 5 миллиардов на свете.
Я хочу стать действующим,
хочу стать действительным,
как Гарри Поттер, если бы он жил в Питере,
если бы у него волшебства не было,
а только в окне серое небо
и под ногами серая слякоть.
В стихотворный текст Рябцевой Чеботарев вводит единственный прозаический отрывок - речь Астрид Линдгрен "Нет насилию!", прочитанную в спектакле папой-историком. И это тоже расширяет объем, позволяет говорить о насилии вообще, а не о частной истории школьника. Речь Линдгрен рифмуется с открытием самого Гриши, обнаруживающего в себе сначала способность улавливать неправильность происходящего вокруг ("…но мне доставляет страдания, / когда я вижу, что кому-то специально / делают больно, / а я стою и смотрю, как покойник"). А позже - и умение поставить себя на место другого, испытать сочувствие, увидеть человека за любым социальным "я", за любой маской ("Я почувствовал что-то странное, то есть жалость к Романову <…> Я был так зол на его мать, пока не начал соображать, что, может быть, и ее тоже словами в детстве били по роже").
Инициация ждет в спектакле не только Гришу, решившего перестать быть свидетелем, но и его маму, которой предстоит бороться с ветряными мельницами на школьном собрании и доказывать, что унижение - это не игра, не детские забавы, а насилие в его первой, еще зародышевой форме. И что зло неизбежно приводит к злу еще большему, насилие - к новому насилию. И остановить этот порочный круг очень сложно, да и непонятно, возможно ли вообще. Мы все время воспроизводим зло, иногда даже не желая этого, не замечая или не задумываясь. И перестать быть свидетелем - страшный, но необходимый акт взросления.
Полифоническая природа спектакля позволяет говорить о зле вообще - о его опасной непроявленности, о равнодушии и попустительстве, о воспроизведении губительных паттернов, свидетельствуя разом за всех - "которых больше 5 миллиардов на свете". К финалу композиция спектакля кольцуется. Актер Антон Савватимов уверенно произносит: "Я - Антон, я - не свидетель", и, обращаясь к каждому в зале, молодым и постарше, продолжает: "Мы не хотим участвовать в этом фарше".
Спектакль говорит со зрителями - не только подростками, а людьми любого возраста - о природе ненависти и зла, о необходимости любви как единственного закона существования. Суперсила обычного мальчика Гриши - в семейной любви и поддержке, которую он получает от родителей. Они дают ему опору, смелость перестать быть свидетелем. И может, не надо учиться драться, а просто нужно иногда, как в финале спектакля, набрать побольше воздуха в легкие, преодолевая страх и тревогу, кинуть кому-то круг надежды, крикнув: "Гриша, ты там в порядке?"
У Гриши чуткий детектор: он не может понять, что именно его смущает, не может сразу проговорить, назвать, но чувствует, что что-то не так, неправильно. "Раз у меня внутри скрежещет, я решил записывать эти вещи", - и Гриша начинает писать свой полный иронии и меланхолии рэп.
В спектакле Александра Чеботарева, недавнего выпускника Школы-студии МХАТ, Гриша разложен на хор из шести голосов. Его одновременно играют и не играют Александра Аронс, Илья Барабошкин, Данила Голофаст, Дарья Затеева, Дарья Рощина и Антон Савватимов. Режиссер делает ставку не на яркие постановочные решения, а на личное присутствие актеров и универсальность высказывания. В начале артисты, по очереди появляясь на сцене, представляются своими именами, говорят от себя ("Я - Даша, я - не свидетель", "Я - Илья, я - не свидетель" и т. д.). Потом, как бы перехватывая друг у друга, примеряют на себя Гришу, становятся его коллективным "я". Они играют и мальчика, и всех второстепенных героев, не отказываясь при этом от самих себя, предельно искренне существуя в мире чувств подростка, соединяя его с собой. Яркая характерность, с которой работает Антон Савватимов в образе папы, странноватого доктора исторических наук, предпочитающего сидеть дома, а не взаимодействовать с внешним миром, сменяется такой же откровенностью в "я"-высказывании.
Так же работает Дарья Рощина, на которую приходится самый большой удельный вес внутренних переживаний Гриши, переключаясь периодически на карикатурную, но очень узнаваемую учительницу. Александра Аронс, ведущая линию переживаний, связанных с мамой, ее же и играет. Она работает на тихой, спокойной, но очень взрослой интонации, будто открывая глубинные переживания мальчика - то, что он, может быть, еще не осознает в самом себе, но что обязательно проявится в будущем. Кажется, что Гриша, разложенный на шестерых актеров, как будто вбирает в себя и всех персонажей, его окружающих, и самих артистов, и зрителей в зале - в каждом из нас есть что-то от Гриши, а в нем - от нас. Искренность, чуткость и теплота, с которой существуют актеры, позволяют снизить градус пафоса, неизбежно возникающий в стихотворной форме: "За окном идет мокрый снег, мне 14, я - человек", "Я, Алексей Степанович, здесь сижу, потому что места в мире себе я не нахожу".
Способствует универсальности и сам текст Рябцевой, в котором переживания подростка переложены на метафоры из взрослой жизни. Авторская интонация - это взгляд выросшего человека даже не на себя в ретроспективе, а на себя сегодняшнего, но вновь оказавшегося в ситуации растерянности. Когда снова нужно пройти обряд инициации, когда жизненный опыт как будто обнулился, а ты снова не знаешь, как быть и как жить. За подростковыми переживаниями Гриши просвечивает опыт любого человека - как уже прожитый детский, так и тот, что приходится переживать будучи взрослым. Так первая серьезная влюбленность школьника рифмуется с эмиграцией. Дарья Затеева быстро переходит от обозначения одноклассницы Ани - девочки, которую травят в школе, - к Грише влюбленному:
Мое сердце томится, будто бы на границе
с паспортом ждет пограничник.
Пустите меня, - кричит, - сделайте меня ближе,
Катайтесь со мной на лыжах,
Ходите со мной по паркам,
Пусть и будет не жарко.
Позовите меня к себе в гости,
Напишите мне постик!
Позвольте мне быть вашим рыцарем, милая заграница.
Текст Рябцевой, в котором постоянно меняются размер и ритм, строится то на необычных метафорических оборотах ("Сумрак давит, как тумбой"), то на дурацких рифмах ("Иногда она преподносит нам сюрприз, твердый, как пятилетний ирис „Кис-кис“"). В нем практически нет молодежного сленга, основное свойство которого быстро устаревать, а патетика, достигающая иногда почти древнегреческого накала, быстро сбивается подчеркнуто нелепой иронией ("С днем рождения, сын, так жалко, что я не рядом, / но как же, как же я рада, / что в моем доме растет такой человек! / Прости, я перезвоню, мне звонит похоронный / агент Имярек").
Постановочная группа чутко следует за авторской интонацией, наделяя свойствами универсального опыта все элементы сценического действия. В начале на пустую сцену выходит актер Данила Голофаст, рассыпающий снег из школьного рюкзака, как бы прочерчивая им четкую траекторию из прямых линий. Но с появлением других артистов, совершающих такие же действия, линии заметаются - прямая дорожка превращается в хаос. А позже, когда Гриша - Александра Аронс прогуливает урок истории, стоя на улице в наушниках на фоне проекции панельного гетто (видеохудожник Екатерина Чебышева), снег превращается в метель, накрывающую героя с головой. Сценография спектакля проста (художник Алиса Школьникова), но позволяет сократить дистанцию со зрителями, обратиться к универсальному адресату. На экране проецируются то линии электропередачи, то старенькие жилые районы с горящими окошками, которые позже возникнут на сцене физически. Большие макеты со светящимися окнами все же меньше, чем человеческий рост. Игра с масштабом позволяет посмотреть на актеров как на великанов - на тех, кто вырос из собственного маленького уютного мира. Панельные хрущевки - символ общего детства, они были тогда, есть и сейчас. И в их неприглядности есть что-то щемяще родное.
Класс, дом, новогоднее застолье выстраиваются из нескольких школьных парт, на одной из которых красуется вневременное послание "Гриша - лох!". Режиссер вводит в канву сценического действия несколько интерактивов, которые часто становятся формой насилия над зрителем. Но здесь они появляются, когда наш уровень доверия к сценическому миру высок, а с героями ощущается душевная близость. Гриша - Александра Аронс рассказывает о смерти бабушки и собственном дне рождения, предлагая зрителям угоститься конфетами. Жест вызывает одновременно и теплую ностальгию по школьным праздникам, и щемящую тоску - такие же карамельки могли бы быть и на поминках. Жизнь здесь вообще рифмуется со смертью, но едва уловимо, даже, можно сказать, нежно. Гриша одновременно прощается и с бабушкой, и с собственным детством, мечтая, что сладость последней конфеты принесет ему ту же радость, что бывала в 4 года, когда мир еще был устроен просто. Снег, рассыпанный по сцене, актеры собирают в холмик - это именинный пирог Гриши, но напоминает он могилку. Сев вокруг него, артисты хором проговаривают желание Гриши, звучащее, как шаманский заговор или молитва:
Дай мне год дерзости, чтоб останавливать мерзости.
Дай мне не быть хорошим, когда хочется плюнуть в рожу.
Дай, чтоб больше никто не умер:
Ни бумер, ни зумер.
Дай мне, что ли, влюбиться
И не есть никогда лакрицу.
Интерактивы позволяют создать общее пространство, предложить зрителям перестать быть свидетелями, а стать соучастниками действия - нехитрым путем расширить наш эмоциональный опыт, нашу возможность проявиться и встать на одну позицию с Гришей:
Короче, я устал быть одним из свидетелей,
которых больше 5 миллиардов на свете.
Я хочу стать действующим,
хочу стать действительным,
как Гарри Поттер, если бы он жил в Питере,
если бы у него волшебства не было,
а только в окне серое небо
и под ногами серая слякоть.
В стихотворный текст Рябцевой Чеботарев вводит единственный прозаический отрывок - речь Астрид Линдгрен "Нет насилию!", прочитанную в спектакле папой-историком. И это тоже расширяет объем, позволяет говорить о насилии вообще, а не о частной истории школьника. Речь Линдгрен рифмуется с открытием самого Гриши, обнаруживающего в себе сначала способность улавливать неправильность происходящего вокруг ("…но мне доставляет страдания, / когда я вижу, что кому-то специально / делают больно, / а я стою и смотрю, как покойник"). А позже - и умение поставить себя на место другого, испытать сочувствие, увидеть человека за любым социальным "я", за любой маской ("Я почувствовал что-то странное, то есть жалость к Романову <…> Я был так зол на его мать, пока не начал соображать, что, может быть, и ее тоже словами в детстве били по роже").
Инициация ждет в спектакле не только Гришу, решившего перестать быть свидетелем, но и его маму, которой предстоит бороться с ветряными мельницами на школьном собрании и доказывать, что унижение - это не игра, не детские забавы, а насилие в его первой, еще зародышевой форме. И что зло неизбежно приводит к злу еще большему, насилие - к новому насилию. И остановить этот порочный круг очень сложно, да и непонятно, возможно ли вообще. Мы все время воспроизводим зло, иногда даже не желая этого, не замечая или не задумываясь. И перестать быть свидетелем - страшный, но необходимый акт взросления.
Полифоническая природа спектакля позволяет говорить о зле вообще - о его опасной непроявленности, о равнодушии и попустительстве, о воспроизведении губительных паттернов, свидетельствуя разом за всех - "которых больше 5 миллиардов на свете". К финалу композиция спектакля кольцуется. Актер Антон Савватимов уверенно произносит: "Я - Антон, я - не свидетель", и, обращаясь к каждому в зале, молодым и постарше, продолжает: "Мы не хотим участвовать в этом фарше".
Спектакль говорит со зрителями - не только подростками, а людьми любого возраста - о природе ненависти и зла, о необходимости любви как единственного закона существования. Суперсила обычного мальчика Гриши - в семейной любви и поддержке, которую он получает от родителей. Они дают ему опору, смелость перестать быть свидетелем. И может, не надо учиться драться, а просто нужно иногда, как в финале спектакля, набрать побольше воздуха в легкие, преодолевая страх и тревогу, кинуть кому-то круг надежды, крикнув: "Гриша, ты там в порядке?"
Александрина Шаклеева / Петербургский театральный журнал
28.04.2025