"Я РАБОТАЮ РЯДОМ С ТЕАТРОМ ОПЕРЕТТЫ"

11 сентября 2023 года состоялась премьера "Здесь дом стоял" - первая постановка Марины Брусникиной в качестве главного режиссера РАМТа. Документальный спектакль, вдохновленный идеей актера Виктора Панченко, ставшего креативным продюсером проекта, собран из воспоминаний актеров-старожилов театра.

Несмотря на то что о назначении Брусникиной главным режиссером было объявлено лишь на сборе труппы перед новым сезоном, она давно и плодотворно работает в стенах Молодежного театра. Впервые Брусникина пришла в театр в 2013 году, выпустив камерный лирический спектакль "Лада, или Радость" по прозе Тимура Кибирова. А в 2021-м во внутреннем театральном дворике-колодце вышел ее уличный променадный спектакль "Дни Савелия" по роману Григория Служителя о судьбе московского кота, оказавшегося на улице.

Работая преимущественно с прозой, Марина Брусникина каждый раз пробует освоить некое новое пространство театра, закоулок или закуток, чтобы посмотреть на, казалось бы, привычное место под новым углом, увидеть необычное в обычном и даже будничном. Спектакль "Здесь дом стоял" выпущен на Маленькой сцене театра и по духу близок режиссерскому методу Брусникиной. Девять актерских судеб, неразрывно связанных с РАМТом, переплетаются между собой в тонких и каких-то иногда причудливых нюансах биографий.

Художник спектакля Ирина Корина задает нам систему координат: мы в пространстве памяти, которое строго иерархично и систематизировано, имеет особый, складывавшийся годами, канон, определенный порядок, отлитый в четкую форму.

Попадая с лестницы в крошечное, неправильной формы фойе, зритель видит в углу огромный шкаф-шифоньер с пятью секциями открывающихся дверей. Он удивительно похож на "советский иконостас" с четкой структурой расположения "икон": снизу местный чин - дверцы (особо выделена формой центральная, похожая на царские врата); сверху - вместо деисусного чина металлические балки; праздничный чин - традиционный советский канон - ряд репродукций советских праздничных открыток - "1 мая", "С Новым годом", "С Днем космонавтики"; еще выше, на месте чина пророков - предметы советского быта, до боли знакомые каждому, кто хоть как-то застал советское и постсоветское время - деревянные скульптуры орлов на скале, пушистый плюшевый фотоальбом ярко-красного цвета, пластмассовый крокодил Гена и Дед Мороз из папье-маше с ватной бородой. Даже стойка звукорежиссера застелена узнаваемым и каноническим ковриком с мишками.

Из пяти дверей одновременно появляются пять фигур "святых пророков" - патриархов театра, а позже из центральных "царских врат" выходит и шестой - Юрий Григорьев, всесоюзно известный и любимый "дядя Юра" из культовой передачи "Спокойной ночи, малыши!". Лариса Гребенщикова, Андрей Бажин, Татьяна Шатилова, Владимир Василенко и Ольга Гришова рассаживаются среди зрителей и начинают непринужденный диалог, неизменно начинающийся с фразы "а вот помните…".

Истории про висящие над детской кроваткой коврики с мишками, про трехколесные велосипеды плавно перетекают в воспоминания о первых купленных с зарплаты французских духах, заграничных гастролях в Амстердам и шока от увиденной впервые витрины секс-шопа. Уже здесь начинают всплывать причудливые факты и совпадения: у Бажина и Василенко, к примеру, несмотря на то что один родом с Дальнего Востока, а другой из Киева, родители похоронены на одном и том же кладбище на Украине.

Задушевный разговор ведется со слегка ироничной интонацией, временами актеры шутят, импровизируют, а иногда и серьезно "троллят" друг друга, как в сцене, где монолог-воспоминание Юрия Григорьева о своей любимой игрушке - мишке, которого мама положила в ящик на антресоль, прерывается резкой и едкой репликой: "Да, да, рядом с Хрюшей и Степашкой" - и зал тут же прыскает со смеха, включается поколенческая реакция тех, кто помнит этих "спокушек". Актеры как будто бы ничего не играют, они рассказывают о своей жизни, говоря от первого лица и называя собственные имена. Однако, этот прием оказывается обманчив.

После получасовой интродукции в фойе зрители проходят по узкой дорожке сквозь декорации - нагроможденные по сторонам "айсберги" из каких-то причудливых конструкций выше человеческого роста, накрытых белыми покрывалами, - и наконец попадают на Маленькую сцену.

Вторая часть спектакля резко контрастирует по атмосфере: ностальгия и юмор уютных посиделок в фойе сменяются жесткими по смыслу и лаконичными по исполнению монологами актеров. Лариса Гребенщикова, росшая без отца с матерью-инвалидом, отдавшей ее в интернат, вспоминает о единственном убежище ее детства - интернатовской библиотеке, от которой ей тайком давали ключ. Сидя на краешке стула, как будто бы вновь окунувшись в то детское ощущение, где ее дразнили и обижали за прилежную учебу, когда надо было стараться изо всех сил занимать как можно меньше места и быть незаметной, она с горечью рассказывает о "Чайке" Чехова и желании стать актрисой, подобно Нине Заречной, которое в итоге перевернуло всю ее жизнь. И в этом месте спрятана "пасхалка" для "своих", для тех зрителей РАМТа, кто знает репертуар прошлых лет и помнит тонкий профиль Гребенщиковой в роли Раневской в "Вишневом саде" и ее монолог "Детство мое, чистота моя", со всеми перекрестными аллюзиями роли и личной биографии актрисы.

Монолог Владимира Василенко, ребенка послевоенного Киева, пестрит очень локальными приметами времени и отзвуком трагедии. Его воспоминания о старике-старьевщике, выжившем после Бабьего Яра, будившем ранним утром в воскресенье весь многолюдный коммунальный дом и выпрашивающем милостыню, и о просьбе матери отдать ему монеты, хоть семья и сама жила небогато, навсегда врезаются в память, как тот самый перочинный нож, который после полубандитского пацанского детства Василенко всегда носит с собой.

Во второй части спектакля к уже сложившемуся ансамблю из шести актеров неожиданно добавляются еще трое - Алексей Блохин с его монологом о детстве на Трубной площади, любви к пластинкам с опереточными партиями (он с гордостью говорит, что всю жизнь работает рядом с Театром оперетты) и бесшабашной юности в стиле клеш; Андрей Сорокин, передвигающийся по сцене с тросточкой и просящий разрешение прочитать свои воспоминания о детстве, проведенном с дедом-фронтовиком; и Татьяна Курьянова, с каменным лицом читающая с листа свой монолог о детстве, лишенном любви, о ранней смерти матери и жизни с отцом и его новой семьей. И здесь ловишь себя на ощущении, что спектакль, как тонкая желтая архивная бумага, начинает рассыпаться у тебя на глазах. Работа с такой хрупкой вещью, как память, требует особой бережности и не выносит насилия. А на последних двух монологах отчетливо кажется, что актеры совершают насилие над собственной памятью, и их актерский инструмент - тело - этому сопротивляется.

Вербатим как особая техника создания текста требует все же разделения труда: тот, кто берет интервью у "донора", и тот, кто превращает "донора" в персонажа, присваивая его текст, могут быть одним и тем же лицом (актером), но когда все трое сливаются воедино, возникает странный эффект. Неуловимая актерская работа по движению от персоны к персонажу нарочито выворачивается наизнанку, становятся видны швы и нитки, где каждый работает с разной степенью присвоения текста, в разной системе координат. И здесь нет единого художественного высказывания, единого правила или закона, по которому все устроено.

В финальной третьей части спектакля к девяти актерам старшего поколения присоединяются еще двое молодых - Илья Барабошкин (для которого этот спектакль стал дебютом на сцене РАМТа) и Дарья Затеева. Закадровый голос объявляет, что сейчас мы увидим исполнение любимых ролей или ролей мечты, которые актерам так и не удалось сыграть. Здесь свершается долгожданный театральный поворот: практически все актеры, наконец-то, появляются перед зрителями в театральных костюмах, платьях с кринолинами, смокингах и сюртуках, в то время как почти весь спектакль они играли в своей повседневной одежде. И вот вышедшие участники спектакля сдергивают белые покрывала с причудливых конструкций, которые оказываются символами-метафорами этих "ролей". Так пирамидальная стелла с изображением А. Н. Островского отсылает нас к роли Ольги Гришовой в "Грозе"; лежащая на боку голова Гоголя, на чей нос в сцене монолога Хлестакова опирается Андрей Бажин, это дань уважения автору "Ревизора"; картонные языки пламени, нарисованные в стилистике средневековых книжных миниатюр, - отсылка к монологу Жанны Д’Арк из пьесы "Жаворонок" Жана Ануя в исполнении Ларисы Гребенщиковой.

Молодые актеры играют здесь вспомогательную, техническую роль, которая объявляется открытым приемом: они здесь для того, чтобы помочь, подавать реплики в тех фрагментах, где "роль мечты" - это не монолог, а целая сцена, как в эпизоде из пьесы Арбузова "Таня", где Татьяна Шатилова играет роль бабушки, а за Таню читает реплики Дарья Затеева, или в эпизоде с Юрием Григорьевым, где Илья Барабошкин подает реплики за Мариуса из спектакля "Отверженные", в то время как сам Григорьев играет роль старика Мабефа, произнося длинный монолог о силе родительской любви. Эта финальная сцена - еще одна "пасхалка" для тех зрителей, кто в 80-х видел легендарный спектакль Бородина "Отверженные", игравшийся в два вечера, в котором молодой тогда Григорьев играл как раз Мариуса.

Со времени легендарных "Отверженных" на сцене тогда еще Центрального детского театра прошло больше сорока лет, и жизнь теперь раздает роли в соответствии с возрастом. "Здесь дом стоял" - спектакль, который детально, в лицах и предметах, воспроизводит утраченную реальность, но принимает форму лоскутного одеяла, сшитого из очень разных фактур и тканей.

Анастасия Ильина // Петербургский театральный журнал // 19.09.2023